От автора

Родился я 26 января 1924 года первым ребенком в семье Александра Тимофеевича и Ирины Ивановны Немцевых, крестьян-середняков села Нижнее Гурово Советского района Курской области. Через каждые два года у меня появлялись или сестра, или брат. Через 12 лет нас было шестеро – четыре брата и две сестры.

Дедушка Тимофей Дмитриевич, возглавлявший наше хозяйство, проигнорировал предложение сельских начальников о вступлении в колхоз, и они незамедлительно перевели его в разряд кулаков и вскоре раскулачили, то есть все отобрали и выгнали из хаты. После раскулачивания мы погрузились в нищету, которая увеличивалась с каждым годом. Мы оказались разутыми и раздетыми. Из рациона полностью исчезли мясо, жиры, яйца, сахар, молочное. Хлеба без примесей не стало, расход картофеля сократили. К весне и это кончалось. Переходили на траву. Из крапивы, лебеды и дикого щавеля варили борщ, из цветущих головок красного клевера пекли лепешки.

В мае 1932 года похоронили дедушку, а в июне слег и я. Отец и мать в моей болезни обнаружили сходство с дедушкиной. И у дедушки сначала опухали ноги, руки, лицо, потом он слег… Начали собираться хоронить и меня. Мать отправилась к своей старшей сестре Варваре Ивановне, жившей в Гриневке, сшить мне смертное: у нас и в последний путь отправить было не в чем.

К вечеру этого дня из города Электросталь Московской области, откликнувшись на письмо отца, приехал дядя Ваня – младший брат отца – с большим мешком за спиной и эмалированным ведром в руках. Мешок был с сухарями, поверх которых лежало четыре буханки ржаного хлеба и миткалевый пакет с десятью килограммами пшена, а ведро – с камсой. Отец сразу приготовил ужин: щи с пшеном, заправленные камсой. Отрезав каждому из нас по кусочку хлеба, отец наставлял: кусать поменьше, жевать получше, глотать не спешить. Ужин показался нам вкуса небывалого.

Мать возвратилась через трое суток. Застать меня в живых она не надеялась, а увидела повеселевшим, вставшим с постели и уже без опухолей.

После скитаний по шалашам и квартирам наша семья приспособила под жилье купленный амбарчик. И тут новая беда: без причин в ночь с 3 на 4 ноября 1937 года арестовали и куда-то отправили отца. В начале 1938 года арестовывалась и мать, но месяца через два была освобождена.

Отец и мать имели начальное образование, но их интересы, особенно у отца, выходили за рамки сельского хозяйства. Они любили произведения Некрасова, Крылова, Пушкина, историю, старательно собирали домашнюю библиотеку. Отец изредка покупал "Огонек". Но политикой они не интересовались, от общественных организаций и органов власти держались в стороне. Хозяйство, дети, их благополучие и учеба являлись их заботой. В последние три года отец работал бухгалтером кшенской промартели "Красная звезда".

Мать была уверена, что в СССР – самом демократическом государстве мира – невинных не арестовывают, что по отношению к отцу допущена ошибка. Поэтому она до самой войны в областные и столичные правоохранительные органы и руководителям страны, включая Сталина, отправляла жалобы. В них она сообщала, что отец доброволец Красной Армии, четыре года воевал за Советскую власть в Гражданскую, что преступлений он не совершал, что у него шестеро малолетних детей, и слезно просила освободить его.

К 1937 году голодное время в стране миновало, для нас же оно достигло пика. Больная, убитая горем мать должна была прокормить себя и еще семерых человек (с нами жила нетрудоспособная сестра отца). А ели мы, как волчата: много, быстро, все подряд и никогда не наедались. Мать без прогулов работала в колхозе, в который вступила вскоре после раскулачивания, но мизерных выдач на трудодни не хватало. Недостающее старались восполнить огородом, и все мы с ранней весны до поздней осени, не зная ни праздников, ни выходных, копались на нем. В жатву переключались на колоски. Собирали даже зерна осыпавшегося гороха. Осенью и зимой большим подспорьем была свекла, а после половодья – мерзлый картофель, в поисках которого перелопачивали огороды. Вся лебеда в округе тоже была нашей. Мать квасила бурак и варила из него подобие супа.

С одеждой и обувью было не лучше. Нуждались все и во всем, но никогда ничего не покупали – было не на что. Никаких пособий нам не выдавали. Мать ежедневно до полуночи чинила, шила, перешивала, пряла, вязала, ткала, а мы вили веревки и плели чуни. Каждый себе. Не сплетешь – всю зиму будешь сидеть на печи.

Семилетку я окончил в своем селе, а 8 и 9 классы – в Кшени, квартируя, чтоб меньше было платить, в деревне Голощаповке. Жил я там за 3 рубля в месяц. За килограмм сдаваемого картофеля государство платило тогда 3 копейки, а за десяток яиц – 24.

После окончания мною 9 класса наши скудные финансовые возможности иссякли, и, надеясь на стипендию, я решил поступать на историческое отделение Курского учительского института, готовившего учителей 5 – 7 классов. Привлекал меня и малый – 2 года – срок обучения.

От поступающих требовали много документов, включая и справку о соцпроисхождении. В свое время из-за промедления со вступлением в колхоз наше однолошадное и однокоровное хозяйство с обычным земельным наделом и тесной избой превратилось в кулацкое. Теперь же в выданной мне справке написали, что у нас кроме надельной земли имелось 20 десятин покупной и 10 арендованной, 5 рабочих и столько же молодых лошадей, 6 коров, 10 телят и нетелей, стадо овец, завод по выработке кирпича, косилка, молотилка, шерстобойка, 10 постоянных и 20 сезонных работников, крытый железом 8-комнатный жилой дом, 6 амбаров, сараи, погреба, риги, сеновалы… А владелец этого богатства, то есть мой отец, в 1937 году арестован и сослан на север без права переписки. Мать, прочитав эту справку, сказала, что мне с нею надо собираться не в институт, а к отцу в тюрьму, и порвала ее.

В колхозе я начал работать еще при отце, а к 1940 году, когда решил поступать в институт, мало уступал в работе взрослым. Однажды, оказавшись в колхозной конторе, я неожиданно для себя попросил написать справку колхозного счетовода. Тот взял лист бумаги, и на нем появилось, что я по соцпроисхождению из крестьян-середняков, с 1931 года колхозников, что в период каникул я постоянно работаю в колхозе. Далее указывалось количество трудодней, выработанных мною в предыдущем году. Председатель колхоза мною, видимо, был доволен и, не говоря ни слова, справку подписал и заверил печатью. Эту справку я и отослал в институт.

Назначение стипендии и предоставление места в общежитии зависело от оценок, полученных на вступительных экзаменах, и состава семьи. С этим у меня было благополучно, стипендию мне назначили, место в общежитии предоставили, и я с безмерной радостью приступил к занятиям. Однако с ноября обучение и проживание в общежитии стали платными: за обучение надо было платить 300 рублей в год. Мои надежды рухнули, и я уехал домой. На следующий день о моем возвращении узнал колхозный бригадир, закрепил за мной пару лошадей и поручил с поля на станцию отвозить сахарную свеклу. Учебу я возобновил только по возвращении из армии, окончив заочно сначала учительский, а потом педагогический институт.

…Когда перевес в битве на Курской дуге склонился на нашу сторону и немцы начали отступать, в печати и по радио много высказывалось восторгов в адрес красноармейцев, воевавших там. Эта похвала вселила в меня надежду на внимание начальства, к которому я обращусь с запросом об отце, и в начале августа 1943 года я написал председателю Президиума Верховного Совета СССР М.И. Калинину, имевшему по тогдашней Конституции высшую власть в стране. А просил я сообщить о судьбе отца, о котором мы ничего не знали, хоть с момента его ареста истекал шестой год. Мои надежды на внимание не оправдались. Ответа я не получил, зато неприятностей это письмо принесло мне много.

В войну все письма проверялись военной цензурой. Делалось это там, откуда они отправлялись. В воинской части эта проверка производилась не без участия, как мне кажется, работников особого отдела. По истечении двух дней после отправления письма Калинину начальник особого отдела полка пригласил меня к себе. Расспрашивал о семейном положении, о родителях, об их занятиях в прошлом и настоящем, интересовался, не немец ли я по национальности. Причиной последнего явилась моя абсолютно русская фамилия. Я понял, что поводом к этой беседе послужило мое письмо.

К осени почти все мои сослуживцы по батарее удостоились персональных красиво отпечатанных Благодарностей Верховного главнокомандующего, государственных наград, но я остался неотмеченным, хоть комбат дважды делал представление и на меня, а дивизионная газета писала обо мне как о храбром связисте.

…Август 1944 года. РК ВЛКСМ. Туда, приехав из госпиталя, пришел я встать на учет – комсомольцем стал на фронте. Технические работники, сделав нужные записи, доложили обо мне первому секретарю Е.М. Совковой. Та пригласила меня в свой кабинет. После знакомства она спросила, как я отношусь к предложению поработать в райкоме комсомола.

– Отрицательно, – ответил я, сославшись на нездоровье.

Жизнь научила меня помнить, что являюсь дважды отверженным – внуком раскулаченного и сыном "врага народа", – и держаться в тени. Безуспешно поагитировав меня, Совкова предложила идти за нею. Пришли мы в кабинет секретаря райкома партии по кадрам Ашуркова. Совкова говорила обо мне очень хорошо, заверяла, что в работе мне поможет и что с работой я справлюсь, а закончила просьбой: против принятия не возражать.

– Ознакомьте со своей биографией, – холодно произнес Ашурков.

Я почувствовал, что ищет в моей биографии главный районный специалист по кадрам, поэтому сразу сказал:

– В 1937 году арестован мой отец…

– Достаточно, – остановил меня Ашурков. И, указывая на дверь, добавил: – Подождите в коридоре.

Вид Совковой, когда она вышла из кабинета, был расстроенным, лицо пылало, ко мне – полная потеря интереса.

"Из-за меня, наверное, ей досталось", – подумал я. Мне ее стало жалко. Я начал извиняться, но она, не слушая, ушла в свой кабинет, а я – домой.

…Первая послевоенная районная комсомольская конференция. Я ее делегат, даже больше – член президиума. Началось обсуждение отчетного доклада секретаря Е.М. Подколзиной. С тех рядов, где сидела районная партийная гвардия, вторым или третьим выступил председатель райсовета Осоавиахима К.В. Алехин.

– Немцев, – начал он, указывая на меня, – из кулацкой семьи. Его отец арестован и сослан как враг народа. Немцев позорит героический и орденоносный Ленинско-Сталинский комсомол. Допущена потеря бдительности и большая политическая ошибка. Надо разобраться, как он в комсомол попал и достоин ли он военной формы…

Кузьма Алехин был моим односельчанином и соседом. Он никогда и нигде не учился, разве что только в начальной школе. В период коллективизации – инициатор и участник раскулачиваний, чем он потом гордился всю жизнь.

От райкома партии на конференции присутствовал второй секретарь Михайлов. В президиуме он сидел рядом со мною. При упоминании моей фамилии он презрительно посмотрел на меня и отодвинулся, а после выступления Алехина встал, поблагодарил его за политическую зрелость и принципиальность и сказал:

– Есть предложение лишить Немцева делегатского мандата. Прошу голосовать, – и первым поднял руку. За ним последовал президиум, два первых ряда, где сидели коммунисты, дальше голосующих было мало, а с середины – никого.

– За лишение мандата проголосовали единогласно, – объявил Михайлов, а потом грубо ко мне: – Сдайте мандат и покиньте зал!

Общественное, служение Родине являлось для меня первейшей обязанностью. Так я и жил. К этому меня никто не призывал, в этом меня никто не убеждал, к этому никто не принуждал. Происшедшее на конференции я счел крайней несправедливостью, крайней неблагодарностью, наглым произволом, полным отстранением от общественной жизни. Причина всему – отец. Как не могу я сменить отца, так и не могу рассчитывать на иное ко мне отношение властей, решил я.

О судьбе отца я пытался узнать после XX съезда КПСС, осудившего культ личности Сталина. Мне сообщили, что отец по постановлению "тройки" 9 декабря 1937 года осужден к 10 годам заключения без права переписки, что по моей жалобе дело отца пересмотрено 2 ноября 1956 года, решение "тройки" отменено, отец признан невиновным и полностью реабилитирован. Но вразумительного ответа на вопрос, когда и где погиб отец, я так и не получил. И только в 1989 году из ответа на мой запрос в областную комиссию по пересмотру дел жертв сталинских репрессий мы наконец узнали, что отец обвинялся в принадлежности к "контрреволюционной кулацко-эсеровской подпольной организации" (которой в действительности не было), ставившей целью свержение Советской власти и реставрацию капитализма, приговорен к расстрелу, приговор приведен в исполнение в Курске… Но место захоронения неизвестно…

Разумеется, все пережитое в детстве и ранней юности накладывало отпечаток на мое мировоззрение. Когда на фронте приходилось идти в атаку, я, например, никогда не кричал "За Родину, за Сталина!", как того требовали от нас политработники, а только – "За Родину!". Хотя тогда я, как и моя мать, верил в справедливость и правильность советского строя, а произошедшее с нашей семьей считал цепью ошибок и случайностей.

В послевоенные годы я часто публиковал в районной газете свои материалы, в том числе и воспоминания о войне. Но только в эпоху гласности стало возможным написать о войне без прикрас: о неустроенном солдатском быте, о произволе начальников, больших и маленьких, о том, что человеческие жизни ценились меньше всего…

Я ничего не выдумывал, не преувеличивал, писал о том, что происходило со мной и моими товарищами, что видел собственными глазами. А видел я и другое: чувство долга, героизм, самоотверженность, истинное величие духа простых солдат, и одержавших в конечном счете 60 лет назад Великую Победу. И то что досталась эта Победа ценой гораздо больших, чем принято было считать, жертв, страданий и лишений народа, не уменьшает ее значимость, а многократно увеличивает.