Солдатские судьбы

Оборона противника была прорвана. В прорыв для развития наступления спешно вводились резервы. Пехота шла по балке повзводно с интервалом в сотню метров. Солдат поторапливали. Они, пригнувшись и тяжело дыша, полубежали, на ходу поправляя мешавшее снаряжение, которым они были обвешаны спереди, сзади и с боков.

На скатах этой балки стояла наша батарея. Когда один из взводов поравнялся с капонирами, в которых стояли «студебеккеры» – большие американские грузовики, возившие наши пушки, – вражеские самолеты развернулись над балкой и начали бомбить ее.

– Воз-дух! – раздалась команда взводного.

Солдаты заметались в поисках укрытия. Поблизости ничего не было, кроме капонира с грузовиком, и они, как цыплята под наседку, бросились под него.

– Скорей, скорей сюда, Петраков, а то убьет! – прокричал взводный отставшему солдату и тоже нырнул под «студебеккер».

Петраков посмотрел на приближавшиеся самолеты, и... повалился на землю, на которой не было ни бугорка, ни впадинки, прижался к ней. Самолеты на небольшой высоте пронеслись над ним, стреляя и сбрасывая бомбы. Когда после налета мы, артиллеристы, поднялись, то увидели на месте «студебеккера», под которым находился взвод, огромную воронку. От нее на десятки метров вокруг разлетелся чернозем с кусками искореженного металла. Я был топографом и имел возможность осмотреть это место.

Всех солдат разорвало в клочья. Их изуродованные головы в касках и без них, ноги с ботинками и обмотками, оторванные руки, куски окровавленного и вывалянного в земле мяса, оружие, вещмешки, котелки разлетелись вместе с черноземом.

Подошел, стряхивая с себя землю, и Петраков. Глядя на то, что осталось от товарищей, он бормотал:

– Лейтенант все время ругал меня... Медлительный, мол, нерасторопный, неумеха… Все время твердил, что я погибну первым. Он и адрес мой взял, чтоб моей маме отписать, где и при каких обстоятельствах это случится. А вышло наоборот. Я живой и невредимый, а быстрые, ловкие, умелые, погибли все до единого, ни разу не стрельнув в проклятого фрица, даже не увидев его. Вот судьба-то! Только я никому из ваших домашних, дорогие мои, не напишу. Адресов вы мне не оставили, да это и к лучшему. Разве можно такое писать? За что же мне щедрость такая, Господи? Ведь и не верил-то я в тебя почти...

***

С Яшей Богословским встретился и подружился я в госпитале в городе Выксе. Лежали мы в палате тяжелобольных рядом. Головы наши были забинтованы. У Яши и глаз не было видно. Бинтами была опоясана и его грудная клетка.

Как только мы просыпались, так начинали рассказывать друг другу о себе, о своей службе, о доме, о близких. Эти рассказы с короткими перерывами на еду и медицинские процедуры продолжались до отбоя. Скоро мы узнали все друг о друге, но с наступлением утра наши рассказы возобновлялись и, казалось, им не будет конца.

Яша был родом из-под Камышина. Родителей у него не было. Жил он со старшим братом в небольшой деревне. Он был на три года старше меня. На фронте – с начала войны. Служил в пехоте. Сражался на границе, оборонял Киев, Донбасс, родной областной центр Сталинград, с первого до последнего дня воевал на Курской дуге. В последнем бою при стремительных перебежках в его автомат набился песок и оружие отказало. Яша укрылся в воронке и быстро начал прочищать его. Тем временем немцы атаковали, и Яша оказался на территории, захваченной ими.

– Русс, ком! Русс, ком! – остервенело закричал появившийся у воронки немец.

Яша понял его требование и вылез из воронки. Немец грубыми пинками, автоматом в спину оттеснил Яшу к группе пленных в восемь человек, и погнали их в тыл.

В деревне конвоир подвел пленных к хате, у дверей которой стоял часовой, а поодаль лежало рядышком с десяток убитых красноармейцев. Из хаты вышел офицер и сказал что-то конвоиру. Тот отвел пленных к тому месту, где лежали убитые, и отошел в сторону. Офицер молча вынул из кобуры пистолет и так же молча начал одного за другим пленных расстреливать. Если упавший каким-то образом проявлял признаки жизни, то офицер стрелял в него вторично.

Дошла очередь до Яши. Не желая принимать пулю в лоб, он отвернулся в сторону. Раздался выстрел. Пуля около уха вошла в голову, прошла за глазом, вытолкнув его из глазницы, и вышла в нижней части лба. Упав, Яша начал корчиться в судорогах. Офицер подошел к нему, выстрелил в сердце и промазал – пуля пробило легкое, а сердце миновала.

Хозяин этой хаты – старик лет семидесяти – заметил, что Яша все-таки жив, и с наступлением темноты перетащил его в сарай, смазал раны йодом, попоил. Утром деревня была освобождена. Старик сообщил о раненом, Яшу отправили в госпиталь.

В Ваксе Яшины раны закрылись, но здоровье его было плохим: глаз не видел, бок с простреленным легким постоянно ныл, ел Яша плохо, ночами потел и кашлял. Яшу выписали домой на поправку и долечивание.

Уезжавших домой обмундировывали тогда плохо. А Яше по указанию лечащего врача выдали шубный пиджак, фуфайку, ватные штаны, теплое белье, валенки. Расставание наше было трогательным. Мы обещали вечно помнить друг друга, переписываться. Мне хотелось подарить что-нибудь другу на память, но, кроме трофейной ложки с вилкой вместо ручки, у меня ничего не было. Этот скромный подарок показался мне символическим, и, вручая его, я пожелал Яше богатого стола, хорошего аппетита и быстрого выздоровления.

– Мой стол будет скудным. Наши места войной разорены начисто. Сам я работать не могу. Брат воюет, а невестке впору ребятишек накормить-напоить, – грустно рассуждал Яша.

Потискав меня в объятиях и поцеловав, он ушел.

Переписка у нас не завязалась. От него писем не было. Меня тоже комиссовали, и я ему написал уже по возвращении домой – месяца через три после нашего расставания. Ответа я не получил. Сельский Совет и милиция, куда я обращался в поисках Яши после, тоже молчали.

С годами мысль о Яше мучила меня все сильнее и сильнее. В начале 1958 года я решился на последнее – написал о Яше в Сталинградскую областную молодежную газету, хоть не знал ни ее адреса, ни названия. Надежды на положительный исход не было – с момента нашего расставания прошло 14 лет. В статье «Где ты, друг мой Яша?» я рассказал о его необычной фронтовой судьбе, о нашей дружбе, о несостоявшейся переписке и просил знающих написать мне, как сложилась Яшина жизнь после госпиталя.

Первым – это в середине мая – пришло письмо из Сталинграда. В конверте – молодежная газета «Молодой ленинец» за 9 мая, которую я храню до сих пор. На первой странице под броским заголовком и в рамке – моя статья. Неделей позже пришло письмо от Яшиной односельчанки. После обычного начала: «Здравствуйте... пишет вам...» – ответ на вопрос, поставленный в заголовке статьи: Яша в могиле. Осенью исполнится 14 лет, как лежит он в ней. Дома Яше было трудно материально, лечить его было некому, в весенний разлив он занемог, в начале лета слег, а осенью умер. В письме не было признания, но по душевности и теплу, исходящим от него, я понял, что написано оно было Яшиной невестой.

Вот такая судьба Богословского Яши. Он выдержал 27 месяцев фронтового ада, его не убил, стреляя в упор, не¬мецкий офицер, а дома не прожил он и года.

***

Солдатские судьбы, судьбы фронтовиков... Вы непредсказуемы и не похожи одна на другую, но у всех есть и общее: вы тяжелы и мучительны, ваши обладатели в смертельной схватке с врагом жертвовали, не раздумывая, своею жизнью.

Фронтовик не властен над собою. Его судьба определяется обстоятельствами, которые складываются не всегда в его пользу. Безграничной любви и уважения заслуживает каждый фронтовик прежде всего за то, что он испил горькую-прегорькую чашу защитника Родины.

1995.