В часть

Поместили нас в большом бараке, битком набитом призывниками из разных районов. Утром в барак пришла группа лейтенантов с заранее приготовленными списками – а записаны в них, как потом выяснилось, были те, у кого образование превышало семилетнее, – и начали отбор. Призывникам среднего и высокого роста приказывали взять вещи и выйти на улицу, низкорослых и слабых оставляли на месте.

Среди лейтенантов не было авиаторов, и я, просившийся при приписке в ВВС и признанный годным к службе в этих войсках, с горечью подумал: «За мной не скоро, наверное, приедут». Однако назвали и мою фамилию, что для меня явилось полной неожиданностью.

Я быстро направился к лейтенантам, но после двух шагов один из них сказал:

– С вещами на улицу.

К середине дня отбор закончился. Нас, с полтысячи человек, построили и повели на Касторную-Восточную, где стоял товарняк, начали распределять по вагонам с расчетом на два яруса. С окончанием посадки паровоз прогудел, с шипением выпустил пар, шумно выбросил из трубы несколько клубов черного дыма и, пыхтя, медленно пополз на Елец.

В сторону Ельца от Касторной летом 1942 года немцы продвигались лишь на один перегон. Движение поездов здесь уже было налажено. Из Ельца нас повезли на Верховье, оттуда – на Ливны, а выгрузились мы на третьи сутки на станции Русский Брод, заваленной многочисленными штабелями военных грузов. Переезд оказался трудным. Вагоны были изрешечены осколками, окна и двери не закрывались, гуляли сквозняки. Температура внутри вагонов равнялась наружной. Туалетов и воды не было даже на станциях. За водой с кружками взбирались на паровоз. Лежали мы на голых досках.

От станции, опасаясь бомбежки, нас сразу длинной колонной повели на запад. Нашим маршрутом не предусматривалось, наверное, движение через населенные пункты, потому что все четверо суток мы шли пустынными полями, обильно занесенными снегом, где не было ни дорог, ни следов. Зима того года была морозная, снежная, особенно свирепствовал февраль. Первую ночь провели под открытым небом. Для меня она едва не оказалась последней: я чуть не замерз. А дело было так.

В небольшое селение, где надеялись получить приют, прибыли мы, когда уже стемнело, но оно оказалось занято военными. У каждой хаты стояли часовые и к дверям никого не подпускали. После неудачной попытки разместить нас хотя бы в сараях и в стоявших около них стожках соломы сопровождавшие лейтенанты куда-то исчезли, а мы остались на дороге. Мороз крепчал, ветер усиливался, началась поземка. Одежда наша и обувь не были рассчитаны на такие нагрузки, и, обессиленные утомительной дорогой, мы стали мерзнуть.

В конце огорода я увидел погреб и предложил товарищам из своего района укрыться под его крышей. Они согласились. Мы отделились от колонны и, преодолевая снежные переносы, направились в сторону погреба.

– Назад! – после трех или четырех шагов услышали мы грозное требование часового.

Не допуская мысли, что далекий погреб является таким уж важным военным объектом и что это требование относится к нам, мы продолжали путь.

– Стреляю! – еще строже прокричал часовой.

Раздумывая, кому адресована эта угроза, мы задержались на месте. Раздался выстрел.

Когда его раскаты смолкли, из колонны донеслось:

– Алехин, Бычков, Немцев! Вернитесь, пока живы.

Теперь мы наконец поняли, кому адресовались угрозы часового, и вернулись на место. Между тем мороз усиливался, усталость и сон валили с ног. Моя попытка преодолеть это ходьбой и пританцовыванием на месте оказалась безрезультатной, и я во второй половине ночи разгреб ногами, обутыми в ботинки, сугроб, сбросил в образовавшееся углубление мешок, сел на него, поджал под себя ноги, завязал под подбородком шапку, потуже затянул ремнем фуфайку, засунул руки в рукава, сжался. Тело расслабилось, в нем появилось приятное ощущение тепла, глаза стали открываться реже и труднее...

Сопровождавшие нас лейтенанты пришли рано утром и сразу дали команду строиться. Стоявшие начали водружать на спину сумки, сидевшие – вставать, я же команды не слышал и, занесенный снегом, продолжал сидеть. Чувство возвратилось ко мне после того, как меня усердно пропинали ногами, но подняться я не мог. Руки, ноги, туловище мне не повиновались. Встав кое-как с посторонней помощью, я не мог идти... Ночевка в снегу рядом с теплыми хатами закончилась обморожением больших пальцев обеих ног. Обошлось без госпиталя, но боль в пальцах ощущалась потом много лет. А если бы лейтенанты пришли попозже, то я бы, скорее всего, остался в том сугробе.

Со второго дня пути мы почувствовали приближение фронта: над нами начали кружить вражеские самолеты. А на третий день стала слышна и артиллерийская стрельба. В сумерках четвертого дня пришли мы в полусожженную деревню, которая оказалась конечным пунктом нашего пути. Находилась она около города Малоархангельска. Это был правый фланг Центрального фронта, которым командовал Рокоссовский, начало Северного фаса Курской дуги.

Построили нас в шеренгу по два у одной из уцелевших хат. Из нее вышли офицеры в звании до подполковника, и началась перекличка. Когда назвали мою фамилию – Немцев, – подполковник, до этого стоявший молча и неподвижно, быстро повернулся в мою сторону и громко спросил, кто я по национальности.

– Русский, – ответил я.

Подполковник подозрительно посмотрел на меня и шепнул что-то капитану. Тот в ответ кивнул головой.

После переклички ужин – то ли густой кулеш из перловки, то ли жидкая каша, – а потом отдых по хатам и блиндажам. На следующий день – распределение. Пополняли мы 12-ю артиллерийскую дивизию прорыва резерва Верховного Главнокомандования, стоявшую здесь в обороне. Я попал в 1007-й легкоартиллерийский полк. Вот так: из дома – на фронт. Ведь военную подготовку с секретами победы прошли мы год назад на сборах в Городище!

1995.