11 сентября 1909 года Сергей Бобров писал Андрею Белому: «Видел я сегодня в окне у Вольфа новую книгу «Валериан Бородаевский» (кажется, так!). Стихотворения издания «Ор» с предисловием Вячеслава Иванова. Некогда было зайти посмотреть ее. Я еще об этом Бородаевском ничего не слышал. Обидно мне на это смотреть. Все печатаются, выпускают сборнички, а мне не дано». Эти плаксивые интонации двадцатилетнего Сергея Павловича если и не полностью извинительны, то, в общем, объяснимы. «Оры» - домашнее издательство Вячеслава Иванова, к этому времени выпустившее около десяти книг, все – авторов известных, почти знаменитых. И на этом фоне Валериан Валерианович Бородаевский, наш сегодняшней герой, теряется не только при взгляде отсюда, но и под критическим взором современника. После фамилии героя принято ставить годы жизни, а тут у нас проблемы с первой датой. В автобиографии, отправленной в свое время Венгерову, сам Бородаевский указал 12 декабря 1874 года, но пытливые ученые выдвинули несколько альтернативных версий, вплоть до 1879-го; это все неважно. Его происхождение нетипично для поэтов модернистского круга – он сын богатого помещика Курской губернии; усадьба располагалась в селе Кшень (это помнил и этим бравировал: «Не поминайте лихом, Natalie, меня и лоно Кшеневской земли»). Семья нелитературная: дед – герой войны 1812 года, отец – латифундист, пятеро братьев – по военной части. Чуть-чуть из общего ряда (не сказать – строя) выбивается дядя-художник. Учился в гимназии в Курске, потом уехал в Петербург и поступил в Горный институт. (Здесь маленькое отступление – восемь лет занимает драгоценное место у меня на полке огромнейший кирпич - биографический словарь горных инженеров России; первый раз в жизни понадобился сегодня – нету! Двое Бородаевских есть (не родственники), а нашего нету!). Окончил его в 1900-м, кажется, году. Уехал работать инженером на шахты в Донбасс (по слухам, жалел рабочих и пользовался их приязнью), потом – фабричным инспектором в Польшу, потом в Самару. Биография какого-то чеховского героя, да? При том что, похоже, ничего кроме литературы его особенно не интересовало, а литературу, в свою очередь, не особо интересовал он. Первые стихи он напечатал в конце 1890-х во всеядных «Книжках Недели». Но вот с литературными знакомствами совсем не ладилось. В 1902 году представился Брюсову, но впечатления на него не произвел. В начале 1903 написал большую сочувственную статью о символистах, Волынском, покойном «Северном вестнике» и новорожденном «Новом пути» - никакой реакции со стороны Мережковских мы не знаем (что странно – они в это время, как, впрочем, и всегда, страшно дорожили любым новым соратником). Ну и так далее. Очевидная причина – что в Петербурге мог бывать только наездами, поскольку связан работой. Чуть менее очевидная – чрезвычайная замкнутость характера. Ну и в третьих – некоторая социальная чуждость, вряд ли афишируемая столичными писателями, но, похоже, внятно ощущаемая им самим – не случайно он часто говорит о Фете, тоже поэте-помещике. В 1905 году он женится на Маргарите Андреевне Князевой и увозит ее в Самару. Из одного биографического очерка в другой кочует подробность о том, что там в 1906 году он познакомился с А. Н. Толстым и его отчимом А. А. Бостромом (фамилия которого при этом почему-то не склоняется). Про Алексея Аполлоновича нет вопросов, он живет в имении Сосновка в 90 верстах от города, но Толстой, как я помню, бывает там в это время редкими наездами, а живет в Петербурге. Никаких документов на этот счет я не знаю и вообще ничего не знаю о судьбе Бородаевского до 1908 года, когда он, получив наследство («две небольшие усадьбы»), выходит в отставку и решает посвятить себя литературе. Для этого он едет в Петербург. В конце февраля выходит тиражом в 90 экземпляров его дебютный стихотворный сборник «Страстные свечи. Стансы», изданный им за свой счет. И, вероятно, в этих же днях происходит главное знакомство в его литературной биографии: он попадает на «башню» к Вячеславу Иванову. Про магическое впечатление, которое В. И. производил на молодых поэтов (и не только молодых, и не только поэтов) есть где почитать и без меня, да можно, в принципе и просто представить. 2 марта 1909 года Бородаевский пишет Иванову: «Много я думал в дороге и сейчас думаю о нашей встрече и о той исключительной интимной близости, которую я, человек в личных отношениях замкнутый, почувствовал к Вам». В апреле он участвует в работе «Поэтической академии» Иванова. А в июле уже выходит тот самый сборник «Стихотворения», который в начале нашего правдивого повествования уязвил в самое сердце Боброва. В предисловии к нему В. И. не скупится на похвалы, подчас уж слишком какие-то неистовые: Верлен считал так-то, а Бородаевский наоборот; Достоевский полагал то, а Бородаевский – это. «Какой-то глубокий, почти – сказали бы мы – манихейский дуализм в восприятии жизни и, без сомнения, миросозерцании автора есть первый двигатель его вдохновения». Ну-ну. К апрелю 1910 года они переходят на «ты». Почему это все было приятно Бородаевскому – понятно, сбывалась его мечта оказаться в эпицентре литературы (через Иванова в эти дни он знакомится… в общем, со всеми). Почему так неожиданно увлекся Иванов – Бог весть. Некоторые склонны объяснять это эпигонским характером стихов Бородаевского, что, конечно, не особо убедительно - и по стихам, и по психологии. Хотя, с другой стороны, Иванов по складу характера любил открывать поэтов (как Городецкого – к чорту подробности! -, Скалдина и др.). Может быть, от этого все и произошло. По крайней мере, в 1909 – начале 1910 года они, что называется, тусуют. (Здесь нотабене. Несколько лет назад в городе Курске вышла биография Бородаевского, написанная местным краеведом. Купить мне ее тогда не удалось, а в библиотеку я за ней сейчас не пошел по причинам, о которых неоднократно распространялся. Так вот, там опубликованы фрагменты дневника жены Бородаевского, где, в частности, описывается быт «башни»; симпатичный эпизод перепечатан здесь . Я понастойчивее попробую приобрести эту книжку; если что важное обнаружится – допишу). В феврале Бородаевский еще в Петербурге, читает в христианской секции Религиозно-философского общества лекцию о К. Леонтьеве (другой, кстати, уединенный гений – Бородаевский опять, как в случае с Фетом, подбирает героя по себе – или Страннолюбский перебарщивает?). А через некоторое время после этого – уезжает, по всей вероятности обратно в Курскую губернию. И уже в июне того же 1910 года жалуется Верховскому: «О Петербургских поэтах скучаю не порой, а очень часто, и вообще после Петербурга мне как-то не хватает (психически) воздуха». С этого момента мы видим его урывками. В январе 1911 года он в Москве, остановился у Герцыков. «…Десять раз порывался уходить, боялся наскучить и т.д., все же хорошо под конец разговорился и прочел даже стихи. Берд<яев> предложил ему написать для "Пути" монографию о Леонтьеве, и он заинтересовался и хочет попытаться. ...» (письмо Герцык Вяч. Иванову; никакой биографии не вышло). В начале феврале 1911 года он пишет Иванову: «я очень надеюсь видеться с тобой в Москве, где ты будешь читать о Вл. Соловьеве, а я – слушать тебя, если позволят обстоятельства». Обстоятельства позволили: они встретились, и после доклада, вечером 11 февраля, вместе были в гостях у Бердяевых, где, впрочем, была куча народу – кроме упомянутых А. Герцык, Эрн и еще кто-то. Бородаевский читал стихи. В 1912 году он опять (надолго ли? – не имею сведений) приезжает в Петербург; 3 марта в гости к Ивановым приходит Александра Чеботаревская с Гершензоном, тот пишет вечером жене: «Тут пришли – Кузмин, у них живущий, и интересный поэт Бородаевский, пили чай, читали свои новые стихи, и я их безжалостно разбирал вслух, от этого завязался спор у меня с Вяч., до того дошло, что он мне, как летом, начал говорить грубости» (думаю, кстати, что В. И. скорее вступился за стихи Бородаевского, нежели за свои; за год до этого он резко одернул Брюсова – «Сожалею и удивляюсь, что ты не хочешь признать Бородаевского. Сила его дарования очевидна», так что Гершензону явно не поздоровилось). В конце марта Бородаевские уже точно были у себя в Курской губернии, поскольку в это время возникла и обсуждалась идея об отправке к ним падчерицы Иванова Веры Шварсалон. Планам этим осуществиться было не суждено, Ивановы уезжают за границу и на некоторое время переписка с Бородаевским прерывается, так что действующий адрес Иванова ему приходится узнавать у Скалдина (Скалдин в недоумении переспрашивает у Иванова – дать ли?). А Бородаевскому он, может быть, и не особо нужен, у него уже есть новое увлечение – антропософия. В мае 1913 года он едет в Хельсинки слушать курс лекций Штейнера; поезд заполнен русскими интеллигентами, желающими приобщиться. Из Москвы с ним едет Бердяев, в Петербурге к ним присоединяется большая компания, в т.ч. Андрей Белый. Последний вспоминал: «Бердяев относится двойственно к слышимому; Бородаевский же потрясен курсом». В августе в Мюнхене очередной курс слушает его жена, был ли при этом сам В. В. – непонятно, но осенью в Петербурге и Москве оба они – активные пропагандисты антропософии. Кузьмина-Караваева вспоминала посещение Вяч. Иванова в ноябре 1913 года: «Народу мало, против обыкновения. Какой-то мне неведомый поэт, по имени Валериан Валерианович (потом узнала, - Бородаевский), с длинной, узкой чёрной бородой, только что приехал из Германии и рассказывает о тоже мне неведомом Рудольфе Штейнере». Этими же днями (11 ноября) Маргарита Андреевна упрекает Иванова: «Читаем Штейнера и только остается поражаться необычайной стройности его построений, но не Вам упрямцу это рассказывать». (Почему Иванов чарам не поддается – вопрос особый, про это, впрочем, писали уже не раз). В начале 1914 года Бородаевский опять едет к Штейнеру, на этот раз в Дорнах, на строительство храма. Белый не без злорадства вспоминал: «В эти дни, помнится, в Дорнахе оказался В. В. Бородаевский, которому здесь не понравилось; он все ждал умственных разговоров, дебатов и споров об антропософии, а мы были заняты главным образом вопросами техническими: как держать стамеску, как резать по дереву…». Чем дело кончилось со стамеской неясно, но похоже, что в Россию он успел вернуться до войны; тем временем в Москве, в издательстве «Мусагет», вышла его третья книга «Уединенный дол». С ней, кстати, вышла какая-то странная история: в мой экземпляр вклеена синяя бандеролька, на которой напечатано «Книга «На лоне родимой земли» при выходе переименована автором в «Уединенный дол»». (встречаются, хоть и редко, и экземпляры с первым вариантом). Почему? Неясно. После чего следует опять довольно долгий провал в коллективной памяти. Известно, что в 1915 году Бородаевский приезжал в Петербург, где виделся с Сологубом, который читал ему стихи. (Чтобы Иванов не обижался, В.В. пишет, что его стихи ему нравятся больше, «твои <стихи> имеют для меня особую я бы сказал интимно-заклинательную силу»). О себе сообщает скупо: «С поэзией я еще не покончил, с антропософией тоже, - однако и то и другое выкристаллизовывается во мне помалу». Дальнейшие сведения – сплошь из окружающего нас интернета и что-то мне в них не нравится, как и в случае с Толстым. Перечислю кратко: в середине марта 1917 года переезжает в Курск, на губернском экстренном собрании назначается губернским комиссаром, после большевистского переворота прекращает политическую деятельность. В 1921 году подвергается аресту и тюремному заключению («правда ненадолго», пишет простодушный биограф). В начале 1920-х годов участвует в работе местного отделения Всероссийского союза поэтов. Умер 16 мая 1923 года. Похоронен на Никитском кладбище Курска. Могила сохранилась. Из трех его книг у меня есть две, вторая и третья. Первая числится в дезидерате, которая едва ли будет когда-нибудь заполнена, а что касается варианта «Уединенного дола» - никаких усилий к его отысканию я не прилагал, и прилагать не буду – может быть когда-нибудь найдется. Как выяснилось из открытой переписки с высокочтимым френдом в издательстве «Водолей» будет напечатан большой сборник Бородаевского. Это очень приятно. Перепечатываю стихотворение:
Двуликая
Торговка низкая, едва бледнеет день, К воротам бронзовым Марии дель Фиоре Ведет красавицу – на верхнюю ступень. Толпа снует… Толпа оценит вскоре.
Спешит зарисовать божественный овал Какой-то юноша, раскрыв альбом украдкой; Пылал огонь в глазах, и карандаш дрожал, Как шпага, обессиленная схваткой.
И нет ее… Ушла. – А старая все тут, Змея пригретая… Мгновенья грезы – где вы? Он закусил губу и в несколько минут Мегеру набросал на нежный абрис девы.
